Мне 98 лет. Девяносто восемь... практически век. Чувствую ли я себя старой? Нет, мой мальчик, отнюдь. Бог сохранил мне память, чёткость мысли и внятную речь. Какая же это старость? Это покой. Ничто не смущает меня, не заставляет метаться в бессоннице и сожалениях. Всё уже было.

Я сижу в кафе пансионата «Мюссера». Правнуки выдумали отвезти меня на курорт моего детства. Мои правнуки заботливы и немного сентиментальны: им кажется, что старикам нужно их постоянное внимание. Это неправда. Старикам нужно внимание тех, кто в лучшие, молодые и дерзкие годы заставлял их сердца замирать и срываться в карьер. Человека, заставлявшего моё сердце вести себя подобным образом, давно нет не свете. Но остались места. Вот хотя бы Мюссера.

Я отдыхаю... теперь я отдыхаю бóльшую часть времени. Просыпаюсь, делаю нехитрую гимнастику – а иногда не делаю. Иду в душ. Затем гимнастика для лица Нади Пайо (Надя когда-то разработала её для блистательной Анны Павловой – вот кто поистине владел сердцами!) – я её выполняю, что бы ни произошло. Укладываю волосы, наношу грим (нынче принято говорить: макияж). Одеваюсь. Внимательно смотрю на себя в зеркало и спускаюсь пить кофе. Правнуки пытаются кормить меня булочками, сладкими рогаликами с маслом и даже оладьями... на завтрак! Им кажется, что я худовата. Они славные молодые люди, но булочки, рогалики и прочее – это путь к диабету, артрозу и старческому слабоумию. Нет-нет, только кофе.

Я люблю кофе. Крепкий, правильно сваренный. Дома, на многофункциональной электроплите, такой не сварить. Нужно варить на песке, очень чистой воде и в ответственно выбранной турке – не абы какой, а малой глиняной. Ещё необходимы умелые руки (лучше всего мужские) и правильное настроение. И, наконец, тонкая чашечка из фарфора. Такой кофе подавали в местной гостинице начала ушедшего века. Аромат распространялся по террасе и даже по улице, опережая молодого человека – кажется, сына управляющего, или племянника, – как охранный отряд оберегаемую персону. Кофе детства...

1912 год. Мне почти восемь лет, и в последнее моё лето перед прогимназией отец вывез нас с мамой сюда, в ещё нешумную и недорогую, но чрезвычайно полезную для маминых бронхов Мюссеру. Папа собрал разрозненные наброски учебника, над которыми намеревался поработать; мама с горничной уложили платья, шляпки и несколько дамских романов; я взяла своих кукол, небольшой запас глины – ваять, – и мы выехали. Путешествие мне не запомнилось: в дилижансе было душно, если кто-то хотел глотнуть воздуха – пыльно, железная дорога существовала только в планах, а нанимать фаэтон мой отец, небогатый учитель, счёл излишним.

Под конец, когда начались виноградники, а потом и леса, я воспрянула духом, а потому приезд наш помню хорошо. Мы подкатили к красивому особняку доктора Коварского, служившему гостиницей; нас встретил швейцар, менее чем через минуту появился и управляющий. Они проводили нас в номер. Управляющий показал нам комнаты, открыл окно в самой большой из них; принесли вещи. Номер оказался чистым и светлым, из трёх спален и общей гостиной. В моей спальне кровать была тёмного дерева, с резными столбиками и балдахином, что привело меня в восторг. Родители, видя это, тоже начали улыбаться. Управляющий был доволен и предложил освежиться с дороги. Мы сошли на террасу.

«Освежиться» в понимании управляющего оказалось – позавтракать от души. Мы завтракали, радуясь концу путешествия, измотавшего, как оказалось, не только меня, и любовались открывавшимся с террасы видом. Море притягивало наши взгляды, ветер доносил до нас его пряно-солёный запах, запах смешивался с ароматами кухни и блюд, предлагаемых нам... После обеда родители пили вино, разлитое по бокалам самим управляющим. Потом подали кофе. О, этот аромат! Кажется, мой нос зашевелился в тот самый миг, когда кофейник ещё только сняли с кирпичной плиты. Отец предложил мне: «Попробуешь, Лидия?». Я пила обжигающий кофе (только таким его следует пить), тая от восхитительного ощущения причастности к миру серьёзной, элегантной, взрослой жизни и наблюдая, как мимо террасы время от времени идут люди.

Людей было не слишком много, и впоследствии я начала выделять двоих наиболее, как мне показалось тогда, интригующих. Прежде всего, меня, конечно, занимал продавец шариков. Думаю, это были водородные шары Инграма, уж невесть как добытые и привезённые сюда... в Петербурге я их, впрочем, видела. У продавца шаров был внушительный рост, ярко-рыжий кудрявый парик и накладной красный нос. Маэстро (именно так к нему все обращались) неторопливо двигался по главной улице и на нескольких языках, как в Европе, предлагал разноцветные шарики. Публике он, без сомнения, нравился.

В первый же день папа, презрев экономию, приобрёл мне два шара: лиловый и розовый. Продавец, наклонившись ко мне с высоты великолепного своего роста, отцепил от связки шары и заговорщически шепнул: «J'espère le meilleur pour vous, petite dame! (Надеюсь на лучшее для вас, маленькая сударыня!)». Мама улыбнулась и заметила, что я, вероятно, имею успех. В продолжение отдыха мы неизменно здоровались с ним.

Другим человеком, обратившим на себя моё внимание, был мужчина лет тридцати- тридцати двух. Он, как я думаю, работал на владельца имения, господина Лианозова, – помню, что вычитала эту фамилию в газетном листке, увиденном на столе у отца: «ЧЕРНОЕ МОРЕ. «МЮССЕРА», вновь устраиваемый курортъ между Гаграми и Гудаутами, именiе А. Г. ЛIАНОЗОВА... Имеется гостиница; полный пансiонъ отъ 2 р. 50 к. въ сутки...», – вероятно, работал он по хозяйственной части. Господин Лианозов продавал здесь участки; ему принадлежала и единственная моторная лодка, трижды в неделю сообщавшая Мюссеру с Гудаутом и колонией Бела. В связи с распродажей участков в колонизированной Абхазии мой отец обронил как-то: «Не обернулась бы столь активная наша экспансия чем-либо нежелательным».

Земли Мюссеры поистине благодатны: мягким климатом – благодаря защищённости лесистыми холмами, чистотой вод – в силу отсутствия заводов, и небывалой для здешних мест влагоустойчивостью почвы, то есть полным отсутствием туманов, болот, малярии. Собственно, папа выбрал этот ещё только устраивавшийся в то время курорт из-за его бесспорной пользы для здоровья матери, ослабленной столичными миазмами, и сравнительной дешевизны, вместо обыкновенного лета в поместье под Петербургом. Эти сведения я почерпнула из разговоров родителей перед поездкой. Так вот, господин, о котором я вам рассказываю, часто куда-нибудь ездил верхом и, бывало, останавливался перекусить в гостинице. Однажды, возвращаясь с прогулки, мы застали его на террасе обедающим. Он тотчас встал и поклонился моей матери, кивнул отцу (отец сухо кивнул в ответ, мама вежливо улыбнулась). Поднимаясь на верхнюю ступеньку, я вдруг споткнулась, и он поддержал меня, подав руку и сопроводив свой жест неожиданно мягким «Mademoiselle!». Я присела, последовало краткое представление, – выяснилось, что его зовут Егор Донатович, – и мы с родителями поднялись к себе в номер.

Позднее я догадалась по сдержанным репликам папы и мамы, что сближаться с ним мы не будем в силу определённой его репутации. Господин сей поддерживал незаконные связи с супругами дачников, причём, как намекнул отец матери, с несколькими единовременно. Мама тихонько ахнула, укоризненно показав глазами на меня (я чистила деревянные стеки, сидя на ступеньках вполоборота к родителям и, конечно, поглядывая на них сквозь ресницы), и шлёпнула руку отца летним веером.

Новость, признаюсь, меня удивила. Красотой Егор Донатович отнюдь не поражал. Внешность имел самую обыкновенную; кожу, на мой вкус, излишне обветренную; глаза оттенка не запоминающегося; волосы – безнадёжно выбеленные солнцем, ибо шляп он, по-видимому, не носил, так же, как и перчаток для верховой езды: на руках его, правильной формы руках человека из общества, были мозоли. Верхняя пуговица рубашки (а то и две) была обыкновенно расстёгнута. Весь его облик словно говорил: мне не нужен никто, а если вам нужен я – просите и, может быть, вам ответят. Да и само его имя, Егор, отдавало нарочитым небрежением. Голос – единственное, что было в нём замечательного. Но ведь не может голос пленять дам настолько, чтобы пойти на адюльтер, недоумевала я, разминая кусок вымоченной глины и пытаясь воссоздать черты его лица. Уж и сама не знаю, что заставило меня взяться за эту работу. Отец – вот кто казался мне привлекательным... у моего отца, определённо, не могло быть ничего общего с этим господином.

Как-то Егор Донатович обратился к отцу, спрашивая, отчего мы не пользуемся моторной лодкой для морских прогулок, на что отец сослался на свою консервативность, несколько преувеличенную. В другой раз он спросил мою мать, не требуется ли ей что- либо в Гудауте, куда он едет по делам, – мама покачала головой, ответив «Благодарю». Что до меня, то неизменно учтивое «мадемуазель» было единственным словом, отпускаемым им в мою сторону.

Таким образом, видеть я его видела, но общения между моей семьёй и этим человеком не было, можно сказать, никакого. Отец работал над черновиками, посещал читальню (туда приходили газеты), беседовал с отдыхающими нашего круга и иногда – с управляющим о перспективах курорта и гипотетическом росте цен на участки; о строительстве электростанции для дачников и гостиницы «Вилла Роза», второй по счёту в имении; о царской политике и других вещах, интересных мужчинам. Мы же с мамой гуляли, купались, слушали ангажированный доктором Коварским маленький оркестр и, подобно большинству женщин на отдыхе, приобщались к местным сплетням, легендам – в частности, приписывающим Богородице происхождение из здешних мест, а Иверской горе скрытый ход до Храмовой горы в Иерусалиме, – и байкам о контрабандистах недавнего прошлого. Бюст Егора Донатовича, начатый после встречи на террасе, я совершенно забросила, и он успел покрыться лёгким слоем пыли.

Жизнь в имении нравилась мне чрезвычайно. К вечеру движение, свежий воздух и новые впечатления настолько переполняли меня, что я засыпала, едва успевая переступить через порог своей спальни. Шарики, розовый и лиловый, висели под потолком, и при желании их можно было достать за верёвочку. Так проходило время.

А потом мы уехали. Мне было жаль уезжать из Мюссеры, и я поделилась этим с управляющим; он, желая утешить меня, сказал, что море скоро заштормит, отдыхающие разъедутся, оркестр выступать перестанет – словом, наступит обычная южная осень. «Вы правы», – чинно ответила я, безмерно сожалея о том, что не увижу штормов. Я действительно не увидела их в тот сезон. Но, во-первых, занятия в прогимназии очень скоро оттеснили лето на второй план, а во-вторых, на нас надвигались иные штормы. Вскоре и лето в Мюссере, и воздушные шарики, и вся наша жизнь остались в невозвратной дали.